Ленин и печник

В Горках знал его любой,

Старики на сходку звали,

Дети – попросту, гурьбой,

Чуть завидят, обступали.

Был он болен. Выходил

На прогулку ежедневно.

С кем ни встретится, любил

Поздороваться душевно.

 

 За версту – как шел пешком –

Мог его узнать бы каждый.

Только случай с печником

Вышел вот какой однажды.

Видит издали печник,

Видит: кто-то незнакомый

По лугу по заливному

Без дороги – напрямик.

А печник и рад отчасти,-

По-хозяйски руку в бок,-

Ведь при царской прежней власти

Пофорсить он разве мог?

Грядка луку в огороде,

Сажень улицы в селе,-

Никаких иных угодий

Не имел он на земле…

– Эй ты, кто там ходит лугом!

Кто велел топтать покос?! –

Да с плеча на всю округу

И поехал, и понес.

Разошелся.

А прохожий

Улыбнулся, кепку снял.

– Хорошо ругаться можешь! –

Только это и сказал.

Постоял еще немного,

Дескать, что ж, прости, отец,

Мол, пойду другой дорогой…

Тут бы делу и конец.

Но печник – душа живая,-

Знай меня, не лыком шит! –

Припугнуть еще желая:

– Как фамилия? – кричит.

Тот вздохнул, пожал плечами,

Лысый, ростом невелик.

– Ленин,- просто отвечает.

– Ленин! – Тут и сел старик.

День за днем проходит лето,

Осень с хлебом на порог,

И никак про случай этот

Позабыть печник не мог.

А по свежей по пороше

Вдруг к избушке печника

На коне в возке хорошем –

Два военных седока.

Заметалась беспокойно

У окошка вся семья.

Входят гости:

– Вы такой-то?.

Свесил руки:

– Вот он я…

– Собирайтесь! –

Взял он шубу,

Не найдет, где рукава.

А жена ему:

– За грубость,

За свои идешь слова…

Сразу в слезы непременно,

К мужней шубе – головой.

– Попрошу,- сказал военный.

Ваш инструмент взять с собой.

Скрылась хата за пригорком.

Мчатся санки прямиком.

Поворот, усадьба Горки,

Сад, подворье, белый дом.

В доме пусто, нелюдимо,

Ни котенка не видать.

Тянет стужей, пахнет дымом,-

Ну овин – ни дать ни взять.

Только сел печник в гостиной,

Только на пол свой мешок –

Вдруг шаги, и дом пустынный

Ожил весь, и на порог –

Сам, такой же, тот прохожий.

Печника тотчас узнал:

– Хорошо ругаться можешь,-

Поздоровавшись, сказал.

И вдобавок ни словечка,

Словно все, что было,- прочь.

– Вот совсем не греет печка.

И дымит. Нельзя ль помочь?

Крякнул мастер осторожно,

Краской густо залился.

– То есть как же так нельзя?

То есть вот как даже можно!..

Сразу шубу с плеч – рывком,

Достает инструмент. – Ну-ка…-

Печь голландскую кругом,

Точно доктор, всю обстукал.

В чем причина, в чем беда

Догадался – и за дело.

Закипела тут вода,

Глина свежая поспела.

Все нашлось – песок, кирпич,

И спорится труд, как надо.

Тут печник, а там Ильич

За стеною пишет рядом.

И привычная легка

Печнику работа.

Отличиться велика

У него охота.

Только будь, Ильич, здоров,

Сладим любо-мило,

Чтоб, каких ни сунуть дров,

Грела, не дымила.

Чтоб в тепле писать тебе

Все твои бумаги,

Чтобы ветер пел в трубе

От веселой тяги.

Тяга слабая сейчас –

Дело поправимо,

Дело это – плюнуть раз,

Друг ты наш любимый…

Так он думает, кладет

Кирпичи по струнке ровно.

Мастерит легко, любовно,

Словно песенку поет…

Печь исправлена. Под вечер

В ней защелкали дрова.

Тут и вышел Ленин к печи

И сказал свои слова.

Он сказал, – тех слов дороже

Не слыхал еще печник:

– Хорошо работать можешь,

Очень хорошо, старик.

И у мастера от пыли

Зачесались вдруг глаза.

Ну а руки в глине были –

Значит, вытереть нельзя.

В горле где-то все запнулось,

Что хотел сказать в ответ,

А когда слеза смигнулась,

Посмотрел – его уж нет…

За столом сидели вместе,

Пили чай, велася речь

По порядку, честь по чести,

Про дела, про ту же печь.

Успокоившись немного,

Разогревшись за столом,

Приступил старик с тревогой

К разговору об ином.

Мол, за добрым угощеньем

Умолчать я не могу,

Мол, прошу, Ильич, прощенья

За ошибку на лугу.

Сознаю свою ошибку…

Только Ленин перебил:

– Вон ты что,- сказал с улыбкой, –

Я про то давно забыл…

По морозцу мастер вышел,

Оглянулся не спеша:

Дым столбом стоит над крышей, –

То-то тяга хороша.

Счастлив, доверху доволен,

Как идет – не чует сам.

Старым садом, белым полем

На деревню зачесал…

Не спала жена, встречает:

– Где ты, как? – душа горит…

– Да у Ленина за чаем

Засиделся,- говорит…

…Крякал, охал, сокрушался,

Как так вышло, сорвалось…

Снова встретиться боялся.

Ну, а встретиться пришлось.

Строфа эта, в окончательный текст не вошедшая, замыкала собой тот первоначальный его кусок — своеобразный запев, — далее которого автор так тогда и не двинулся. Он как будто тоже «боялся» новой встречи своих героев — настоящей, лицом к лицу и по серьёзному поводу. «Плохо, скучно, продолжать нет сил», — выразительно резюмировал поэт свою оценку написанного. Однако позднее появилась новая запись: «Вовсе не так плохо! Обязательно закончить!»

Я склонна прочитать эту последнюю запись не столько как опровержение первой, сколько как признак обретённой уверенности в возможности сладить с избранной темой. Как будто в те ленинские дни 1939 года в малолюдной заснеженной Малеевке поэт ощутил скрытые возможности материала, позволявшие превратить простой стихотворный пересказ предания в самостоятельное произведение с живыми характерами.

Стихотворение «Ленин и печник» было закончено лишь через год — в январе 40-го, когда отец находился в действующей армии — участвовал в военных действиях на Карельском перешейке. 21 января оно было опубликовано в «Ленинградской правде» и в армейской газете «На страже Родины», в редакции которой он служил тогда.

Стремительная быстрота завершения показывает, насколько произведение это созрело в его сознании. Симптоматично, что ленинскую тему не заслонили военные впечатления, которыми Твардовский был целиком захвачен во всей их остроте и раскалённости.

Мне сейчас кажется, что перелом в работе над стихотворением наступил, когда поэт увидел в том печнике одного из героев своей сельской хроники. Люди, занимавшие тогда его воображение, были из тех, для кого труд — «всех основ основа» — не просто суровая необходимость, а одна из главных радостей бытия. В ту пору этот социальный тип ещё не перевёлся и в изобилии существовал на родной поэту Смоленщине (прообразом Иванушки-печника был земляк Твардовского). Позднее, в конце 50-х годов, писатель напомнил об этом уже вымиравшем тогда племени в рассказе «Печники».

Решение показать подобного героя рядом с Лениным и явилось тем ключом к раскрытию темы, который превращал её, при всей общезначимости, в глубоко личную.

Пытаясь воссоздать ход авторской мысли, я опираюсь не только на анализ стихотворения, но и на позднейшие суждения отца, высказываемые, в частности, по поводу исторической прозы, стремившейся запечатлеть великих людей. А.Твардовский с некоторой опаской и сомнением относился к попыткам непосредственного, «лобового» изображения исторических личностей в качестве главных героев литературных произведений. Художественно более верным представлялось ему передать их черты через восприятие людей, окружающих великих деятелей. Здесь автор обретал большую свободу, менее был скован ответственностью перед документальными свидетельствами: это были его герои, а не Истории.

Очень важной для понимания образа вождя представлялась возможность увидеть Ленина глазами труженика из гущи народа.

Объясняя некоторые отступления от упомянутой фольклорной записи-источника стихотворения, А.Т.Твардовский обратил внимание на собственное видение темы: «Все же это мой рассказ, основанный на предании, но не ставивший задачей буквальное воспроизведение предания». Он подразумевает здесь возможность разного художественного осмысления одной и той же жизненной ситуации.

С одним из образцов иного воплощения избранной им темы поэт был знаком. Я имею в виду рассказ М.М.Зощенко «Ленин и печник», основанный на том же предании (автор даже настоящую фамилию печнику оставил — Бендерин). «Рассказы о Ленине» М. Зощенко (М., 1939 г.) появились в нашем доме в конце мая 1940 года. Но отец мог познакомиться с книгой и в Ленинграде еще в январе. В таком случае она могла послужить дополнительным стимулом к созданию собственной версии той же житейской истории. В моем довоенном детстве существовали — не сливаясь в один образ, два разных печника — Бендерин (Зощенко) и безымянный Мастер (Твардовского), которых я воспринимала как разных людей.

У Зощенко Бендерин груб изначально, по своему вздорному характеру. У Твардовского в дерзости печника слышится самоутверждение («ведь при царской, прежней власти пофорсить он разве мог…»). Завязка и рассказа и стихотворения одна и та же: обругав по оплошности не узнанного им Ленина, печник в тревоге и страхе ждёт возмездия. И тот и другой писатель целиком сохранили многозначительный эпизод предания, когда за печником приезжают двое военных и он решает, что час расплаты настал. «Собирайтесь! Взял он шубу. Не найдёт, где рукава. А жена ему: за грубость, за свои идёшь слова…». Драматизм этой сцены не казался читателю конца 30-х годов искусственно нагнетённым. За неосторожное слово в адрес «верного ученика Ленина», его преемника на государственном и партийном посту многие поплатились не только свободой — жизнью.

У Зощенко этот увоз печника — кульминация рассказа, за которой следует скорая развязка: Ленин просит исправить печь, Бендерин «выполняет все в лучшем виде и с превышением», возвращаясь «сам не свой» домой под впечатлением дружелюбия, незлопамятности и справедливости вождя. У Твардовского приезд печника к Ленину «под конвоем» как бы придает новый разворот повествованию, истинная кульминация которого — починка печи, воссозданная с полным знанием дела — «не понаслышке, не из книжки» — с профессиональной точностью.

В своем вдохновенном труде («мастерит легко, любовно, словно песенку поёт…») печник забывает страх и тревогу, обретает уверенность и чувство достоинства. После этого — ключевого по сути — эпизода приглашение его Лениным к чаю не выглядит простым жестом вежливости — в нём естественно усмотреть желание пообщаться с настоящим работником. И спокойное течение беседы за столом («по порядку, честь по чести») воспринимается с доверием — именно так, на равных, мог разговаривать с вождём Мастер. Чувство облегчения и радости от того, что надвигавшаяся, казалось, беда пронеслась, заслоняется в герое Твардовского удовлетворением, что не подкачал, показал Ильичу свое искусство. И здесь поэт ближе, чем М.Зощенко, к преданию, в котором Бендерин рассказывает заждавшейся его жене не о справедливости вождя (она сама собой разумеется), а о том, как он «товарищу Ленину печь поправил». Ощущения же зощенковского героя более соответствуют общественной атмосфере конца 30-х, нежели 20-х годов.

У стихотворения «Ленин и печник» счастливая судьба, оно как-то сразу прижилось и со временем не утратило популярности и признания. А ведь совершало свой путь к читателю в период, когда культивировался совсем иной образ вождя. Но, может быть, жизнеспособность этого произведения в годы отступлений от ленинских норм партийной и государственной жизни как раз и связана с тем, что в нем с ответственностью таланта воплощались сохранявшиеся в народе представления о вожде, о его справедливости, демократизме, уважении к человеческому достоинству.

В.А.ТВАРДОВСКАЯ, доктор филологических наук

Твардовский на фронте

 Твардовский с дочерьми